Идти по пустыне было трудновато. Сандалии то и дело проваливались в песок, а колкие песчинки набивались в обувь и втыкались в босые ноги. Кроме того, было жарко, душно, хотелось пить.
Слонам, похоже, песок ноги не колол. Хоть они шли и медленно, но уже обгоняли меня.
– Разве это тоска? Вот когда я остался один, там, на орбите, вот это была тоска. – Я поправил сползшую мне на глаза панамку.
– В платных слоях атмосферы? – пошутил Сева.
– За платные слои атмосферы я отдал 50 миллионов долларов.
– Ого-го! – присвистнул Сева. – А ты в курсе, что скоро в космос полетит сам Роман Абрамович, и он уже заплатил за поездку 500 миллионов американских рублей? В 10 раз больше, чем ты.
– Почему же так дорого? – удивился я.
– Он ведь вместе со своей яхтой летит, – выпалил Сева и прыснул от смеха. Смеялся он заразительно, и я тоже составил ему компанию.
А потом неугомонный ди-джей рассказал мне про марсоход «Феникс-2», с которым вот уже вторую неделю безуспешно пытаются наладить связь специалисты из NASA и который на днях был обнаружен в Дагестане с перебитыми номерами.
А также – почему снимки с двух марсоходов так сильно отличаются друг от друга. Оказывается, первые делал Спилберг, а вторые – Лукас.
– Хватит чесать языком, – сказал я ему. – А то выключу. Поставь лучше «Неподвижного путешественника».
– Может, новейший альбом «Pink Floyd»? Тебе, как страстному поклоннику этой группы, он будет крайне интересен. Альбом только что вышел.
– Ты что, издеваешься? Я его на орбитальной станции слушал. Это вообще не альбом. Это, как говорят американцы, rubbish или crap. Ни одной стоящей песни, ни одной стоящей мелодии. Дэвид Гилмор меня сильно разочаровал. Скатился старичок до эмбиента. 10 лет тому назад я предложил ему концепцию завершающего альбома «Pink Floyd», но тогда он лишь посмеялся надо мной. Теперь над ним смеюсь я. Гилмор сдулся, как их надувная свинья. (У хряка из задницы выскочила затычка.) Даже его последняя сольная пластинка, не лучшая запись в его творчестве, по сравнению с «The Endless River» выглядит неплохо. Правда, мне известна группа, самая ужасная группа в мире, на фоне которой любое произведение кажется божественно звучащим.
– Интересно, кого ты имеешь в виду. – Хрипы и разряды исчезли. Севин голос прозвучал чисто-чисто, и мне почудилось, что он идёт рядом со мной: длинные седые волосы, крючковатый нос.
– «Van Der Graaf Generator».
Ди-джей никак не прокомментировал моё высказывание о том, что «Van Der Graaf Generator» является худшей командой на свете, а отреагировал тем, что поставил «Stationary Traveller».
Мы послушали прекрасную композицию «Camel» без разговоров. Слоны ушли далеко вперёд, скрывшись из вида («…Куда ушли слоны, в какие города?…»), а слева обозначились марсианские деревья. Хоть какая-то растительность на скучном для глаз окружающем ландшафте. Я направился к ним.
– Да, Энди Латимер – сильный гитарист, – сказал я, всё ещё находясь под впечатлением от услышанного.
Деревья оказались чахлыми – только сухие стволы торчали из песка. На безжизненных ветках вместо листьев висели циферблаты часов. Циферблаты были всякие: без стрелок, но с цифрами; со стрелками, но без цифр; перекошенные, скрученные в трубочку, пополам разорванные.
– На Земле время стоит и время идёт, а тут время висит, – прокомментировал увиденное Сева.
– Тут оно ещё перекашивается, скручивается и разрывается, – добавил я.
***2***
Максим Глубинный стоял, широко расставив ноги, и смотрел на расстилающийся перед ним пейзаж. На усыпанное крупными звёздами чёрно-фиолетовое небо. На низко висящее солнце – маленький яркий диск над дюнами. На чёрные жирные тени, тянущиеся от дюн по красноватой долине. Было совершенно тихо, слышалось только шуршание песка, стекающего в воронку.
Три часа тому назад он вылез из барокамеры, отхаркал из лёгких синюю жидкость («денатурат», как в шутку он её называл, тогда как Хокинг называл её «коллагеном»), заглянул в иллюминатор, чтобы удостовериться, что он действительно долетел, съел в один присест банку консервированных ананасов и плитку молочного шоколада, выпил пол-литра минеральной воды. Затем он снова заглянул в иллюминатор, глотнул для смелости рюмку конька и стал натягивать на голое тело усиленный экзоскафандр.
«Здесь нет ничего, – глядя на удлиняющиеся тени, подумал Максим. – Ни войн, ни убийств, ни рабства. Нет предательства, подлости, зависти. Здесь нет крови, искалеченных детей, изнасилованных женщин. Ни жадности, ни трусости, ни идиотизма, ни нищеты, ни воровства, ни денег, ни голода, ни обмана. Здесь ничего этого нет. И бога тоже нет. Потому что нет людей. И времени здесь нет. Хотя время всё-таки есть, только его нечем измерить. Потому что нет часов.»
Ему не нужно было собирать образцы пород, не нужно было оставлять вымпелы, медали, памятные знаки, не нужно было втыкать флаг и на его фоне фотографироваться, не нужно было устанавливать научную аппаратуру. Но первым его невольным побуждением, несомненно, было желание написать на песке огромными буквами: «Здесь был я – Максим Глубинный» или выложить из плоских камней, в изобилии имеющихся в точке посадки, свои инициалы. Однако ничего этого он делать не стал, хоть искушение было и велико. А устроил себе экскурсию, походив вокруг корабля (далеко не удаляясь) по незнакомой ему местности.
«Пора возвращаться», – подумал Максим и вдруг ощутил страх от того, что ему надо поворачиваться в сторону корабля. Нет не так – чувство страха возникло не от того, что ему надо было поворачиваться в сторону корабля, а от того, что он может повернуться, а корабля не окажется на месте, что-то с ним случится, корабль исчезнет. Он живо представил, как это будет – один-одинёшенек на всей планете и нет никакой возможности вернуться домой. Холодный ужас сковал его тело. Так уже было, когда на его глазах на части разваливалась МКС.
Преодолевая оцепенение, Максим повернулся. Там, где он рассчитывал увидеть корабль, корабля не было, а был он совсем в другом месте, но, самое главное, корабль имелся, целый и невредимый, и можно было на нём улетать с Марса. «Y» стоял вертикально, на четырёх лапах-амортизаторах, из бортового люка свисал верёвочный шторм-трап. У Максима отлегло от сердца, и он наполнился радостью. Он улыбнулся и двинулся в сторону корабля, помахав ему рукой. Над входом в корабль была установлена видеокамера. «Потом на Земле буду смотреть эту запись. Должно же всё-таки что-то у меня остаться на память об этом полёте…»
«Да, здесь нет того негатива, что есть на Земле. Но нет и любви, доброты, взаимопомощи, семейного счастья, дружбы, нет детского смеха, нет женской красоты. Потому что здесь нет людей. Даже если бы у меня были все условия, чтобы с комфортом жить на Марсе, я бы здесь не остался. Потому что человек – существо коллективное.»
Он представил, как он сейчас придёт, снимет скафандр, влезет в барокамеру, задраит крышку, барокамера наполнится коллагеном, коллаген затвердеет, и он превратится в мёртвого комара, застывшего и заснувшего в янтаре. («Надо бы досмотреть мой дурацкий сон.») «Y» автоматически доставит его на Землю.
И через восемь суток комар оживёт.
***3***
Крестов я насчитал аж 20 штук. Они вытянулись в неровную линию прямо по ходу моего движения. 20 крестов и на каждом Иисус Христос. Кресты не были вкопаны в землю, все они, чуть подрагивая, висели в воздухе.
– Что это такое? – недоумённо спросил я у Севы.
Сева подумал, пораскинул мозгами, а потом сказал:
– Русский приехал на экскурсию в Иерусалим. Гид объясняет: «Вот перед вами мечеть аль-Акса, здесь Мухаммед вознёсся на небо». Идут дальше. «Вот Стена Плача, здесь еврейский мудрец Элиягу вознёсся на небо.» Идут дальше. «Вот гора Елеонская, здесь Иисус вознёсся на небо.» Русский не выдержал и говорит: «У вас здесь что, космодром?»
– Ты к чему это рассказал? – задал я вопрос, всё ещё с любопытством рассматривая странные распятья.
– А к тому, что все они здесь, потому что вознеслись.
– Хм. А почему их двадцать?
– Видимо, потому что один из них настоящий, а остальные – дублёры.
Я не понял, шутит он на этот раз или говорит правду. Постарался определить, кто из них Христос, а кто дублёры. Но из этого у меня ничего не вышло. Все распятые были на одно лицо. Так и не разобравшись, я пошёл дальше.
Сева по моей просьбе проиграл альбом Ли Сондерса «A Promise Of Peace». От начала до конца. Поэтому больше часа он меня не мучил своими небылицами. Но, как только стихли последние ноты «Обещания мира», Сева опять взялся за старое:
– Собрались учёные, думают – кого первым на Марс послать? Спрашивают американца: «Сколько возьмёшь на Марс слетать?» «Миллион долларов, – отвечает американец. – Я погибну – семье останется.» Француза спрашивают: «А ты сколько возьмёшь?» «Два миллиона, – отвечает француз. – Один миллион семье, один любовнице.» Еврея спрашивают: «А тебе сколько надо?» «Три миллиона долларов, – отвечает еврей. – Один мне, один вам и один тому, кто полетит.»
